«Узнаёте?»– спросил он, показывая мною же сделанную фотографию.

Накануне похода я потратил целую коробку пластин, чтобы запечатлеть наиболее колоритные фигуры из числа моих товарищей по оружию, включая, разумеется, Джамби-гелуна с его подопечным. Часть готовых снимков я вручил Гьятцо, попросив отдать тем, кто на них изображен. Он выполнил мою просьбу, но, как теперь выяснилось, одну фотографию оставил у себя.

Она была бракованной. Фотографируя Джамби-гелуна, я забыл заменить в аппарате пластину и вторично использовал уже отснятую, на которой перед тем сфотографировал Найдан-вана. При проявлении оба изображения совместились, хубилган оказался на рукаве своего покровителя, причем в сильно уменьшенных по сравнению с ним размерах, поскольку я снимал его на большем расстоянии. Сначала я не хотел печатать эту фотографию, но потом передумал, решив, что и в таком виде она доставит Джамби-гелуну удовольствие.

«Что это?» – спросил Гьятцо, тыча пальцем в маленькую, с расплывчатым контуром фигурку, напоминающую акробата-ребенка на ладони циркового атлета.

Я, как мог, объяснил ему, в чем тут дело.

Он снисходительно улыбнулся: «Я вижу, вы ничего не понимаете. Не знаю, случайно или нет, но вы раскрыли тайную сущность этой твари».

«Вы имеете в виду Найдан-вана?» – поинтересовался я.

«Он не Найдан-ван», – был ответ.

«Самозванец?»

«Нет, он даже не человек. Он -тулбо, сотворенное Джамби-гелуном. Здесь, – указал Гьятцо на фотографию, – это видно».

Само слово я слышал и раньше. Мне рассказывали, будто некоторые ламы высших степеней умеют переносить свои галлюцинации во внешний мир, делая их доступными взгляду, слуху, а то и осязанию других людей. Эти фантомы у монголов называются «тулбо». Естественно, они казались мне персонажами столь же реальными, как и мангысы. Я испытующе посмотрел на Гьятцо, пытаясь понять, провоцирует он меня или сам верит тому, о чем говорит. Лицо его было непроницаемо.

«Вы лишь подтвердили мою догадку, – сказал Гьятцо. – Советую хорошенько подумать, действительно ли вы забыли вставить в аппарат новое стекло. Может быть, вам только кажется?»

Затем он ушел, оставив меня в смутных чувствах. Этот человек был мне глубоко антипатичен, но в одном наши интересы совпадали. Меня тоже начинало беспокоить растущее влияние Джамби-гелуна. Стоило Гьятцо усомниться в твердости моей памяти, как смысл затеянного им разговора сделался абсолютно ясен: я должен был благословить оружие, которым будет нанесен удар нашему общему врагу. Мне предложили союз, но пока я колебался, не зная, как поступить, проблема разрешилась сама собой. Через два дня Гьятцо найден был у себя палатке с перерезанным горлом.

Убийц не искали, спустя час бригада выступила из лагеря. Опять, как вчера, как позавчера, вокруг были голые безжизненные холмы, но черта гор на горизонте, скрывающая за собой Барс-хото и вчера еще туманная, сегодня стала чернее, резче. Вдоль дороги с регулярностью едва ли не верстовых столбов попадались каменные плиты с высеченными на них заклинаниями от злых духов и призывами приносить им жертвы.

Я ехал в голове колонны на своей длинноногой и короткошеей Грации. Солнце припекало. Стояла тишина, обычная для Гоби, где почти нет живых существ, однако и холмы, и степь с дрожащими над ней струями раскаленного воздуха были, казалось, наполнены каким-то мерным безостановочным движением, словно под их поверхностью есть еще что-то, кроме тарбаганьих нор, в которых ломали ноги наши лошади. Вдруг мне совершенно отчетливо вспомнилось, как, прежде чем сфотографировать Джамби-гелуна, позирующего на фоне залитой солнцем кирпичной стены казармы, я вынимаю отснятую пластину, кладу ее в коробку, заряжаю новую. При проявлении одна пластина оказалась испорченной, и теперь я не мог отделаться от мысли, что Найдан-ван был сфотографирован именно на ней, вот почему его портрета не было среди готовых снимков, а не потому, что я заснял его на одной пластине с Джамби-гелуном., На закате холмы стали розовыми, тени между ними – голубыми. Я задремал, покачиваясь в седле, и увидел мертвого Гьятцо. Он подмигивал мне своим остекленевшим черным глазом.

Глава 6

Вечер воспоминаний

26

На Караванную, – приказал Иван Дмитриевич, усаживаясь в пролетку рядом с Константиновым. Тронулись. Он раскрыл взятую с собой книгу Каменского-отца и начал ее пролистывать в надежде напасть еще на какие-нибудь места, отмеченные Каменским-сыном. Таких нашлось два.

Во– первых, несколько почеркушек имелось на странице, где автор, предсказывая неизбежное в обозримом будущем крушение одряхлевшей династии Цинь, предвидел отпадение Внешней и Хулун-буирской Монголии от Китая, если в последнем начнется внутренняя смута. В соответствии с этим прогнозом рекомендовалось уже сейчас вести планомерную работу по привлечению симпатий монголов к России, иначе место китайцев займут англичане, имеющие в Халхе своих агентов из числа тибетских лам. В частности, подчеркнута была следующая мысль: «Тот, кто владеет Монголией, получит преимущественное влияние в Китае и, следовательно, во всей Азии, а хозяин Азии в конечном итоге станет хозяином земного шара». Черта была жирная, хотя, возможно, подчеркивая эту сентенцию, сын размышлял не о роли Монголии в мировой политике, а всего лишь о характере отца. Тот, похоже, имел слабость считать, что, в какую бы дыру ни заслало его начальство, там и будут решаться судьбы мира.

Во– вторых, к странно лаконичному авторскому тезису о любви многих монголов к Цаган-хагану, то есть Александру II, рукой Каменского-младшего было сделано развернутое примечание на полях. В нем приводился исключенный цензурой кусок текста: «Как ранее упоминалось, один из Восьми Ужасных, предположительно Чжамсаран, и есть, по мнению монголов, то существо, которое мы называем дьяволом. Этот предрассудок, если отнестись к нему без предрассудков, может быть использован в нашей азиатской политике. От забайкальских раскольников до монголов дошел слух, будто со времен Петра Великого царским престолом в России завладел сатана, гонитель истинной веры, а поскольку в последнем кочевники видят Чжамсарана или кого-то другого из страстно почитаемых ими докшитов, опытному дипломату не составит труда уговорить ряд влиятельных монгольских князей отдаться под покровительство нашего Государя Императора, после чего на повестку дня встанет вопрос о вхождении Внешней, по крайней мере, Монголии в состав Российской Империи».

Иван Дмитриевич вновь отыскал то место, где полгода назад Каменский написал на полях два слова, повторенные сегодня Роговым, всмотрелся внимательнее и на свету ясно увидел, что их там не два, а три. Как же раньше-то не заметил? Конечно три!

На Караванной, возле дома номер восемь, он спрыгнул на тротуар. Константинов забежал вперед, чтобы открыть перед ним дверь подъезда, но она открылась сама. Вышел Гайпель.

– Ты куда запропал? Где тебя черти носят? – накинулся на него Константинов.

– Отойди-ка, – небрежно сказал ему Гайпель.

– Что-о? Ты кто такой, чтобы мною командовать?

– Иван Дмитриевич, велите ему отойти в сторону. Я вас по всему городу ищу. Нужно кое-что сообщить вам наедине…

Когда рассказ был закончен, Иван Дмитриевич почувствовал, что губы у него сами собой складываются в брезгливую улыбку всезнания, с какой Ванечка смотрел на беременных женщин, а медный Бафомет– на дружинников, палладистов, глупых гадалок, обреченных стать падалью в его объятиях. Он взял у Гайпеля револьвер, спросил, заряжен ли.

– Да, – кивнул Гайпель. – Теми самыми патронами.

– Сколько их там? Три?

– Да. Как было.

– Хватит, я думаю, – сощурившись, прикинул Иван Дмитриевич.

Теперь он знал, что сегодня эти люди обязательно здесь появятся.

Вдова встретила его с откровенным раздражением.

– Полчаса назад я объяснила вашему помощнику, что полиции совершенно нечего тут делать. У меня собрались лишь самые близкие Николаю Евгеньевичу люди.